***

Венеция нарисована на зонте,

Вся голубая и плывущая в дожде,

Венеция, забытая дома в углу,

Висящая вверх ногами,

Затопившая слезами

Весь коридор. 

Рядом с сапогами,

И шубами,

И забытыми мечтами,

И спящими кошками,

Которых было две.

Никому не нужная 

В эти полгода зимы,

Тихо ржавеющая и спицами не скрипящая,

Плывущая 

По нарисованной волне.  

Самая настоящая. 

***

Кажется, что если зажмуриться,

Оторваться от этого времени

От этого скользкого настоящего момента, который -

Стоит только заговорить о нем - 

Становится прошедшим,

Если провалиться

В черную дыру

Ушедшего,

Расположенную

Где-то в последнем ящике

Бурого старого шкафа

С пыльными черно-белыми снимками

И бордовым поеденным пальто,

Заткнуть уши, остановиться,

Накрыться с головой одеялом

Старым клетчатым

Из родительской гостиной,

То можно услышать

Папин голос. 

Несезон

Пляжный зонтик окосел от ветра и дождя, оробел от ожидания снега. 

Галька шуршит устало, лижется серым морем с следами былой синевы. 

Будем горевать, ждать недоброго, будем пить чай с вареньем в маленькой сонной кухне. И через заплаканное окно выглядывать на опустевший берег. Ждать и не ждать гостей, варить малину и клюкву, грибы на нитку нанизывать, пахнуть аджикой и чесноком, тоскливо листать пожелтевшие книжки, пасьянсы раскладывать. Ругать телевизор. 

В этом дачном изгнании расплываются масштабы, время свертывается в трубу подзорную. Все воспоминания приходят разом, одетые в серое пальто, и ходят гуськом за тобою, печально головы упустивши, руки в карманы засунув и недоверчиво щурясь в сторону горизонта. 

***

Стереомашина через холмы Медельина почти летела и пела, не переставая. Все как мы любим - Эрик Клептон, какой-то серьезный в меру задорный рок безымянный. Теплые продранные сидения, парЫ неизвестного происхождения, лица непривычно пофигистичные, травянистые, всепринимающие. Впрочем, приличные. Все как один - родня. Новая моя семья. Случайная.
Красная обшарпанная стереомашина, скрипи дверями, лети, пыхти, заправляйся пивом, и водкой, и зеленым соленым манго на закуску, только прошу тебя, милая, добрая, крутая, идеальная, мечта моя, не выплевывай меня. Объедем все кабаки, станцуем сальсу вашу верткую, босую. Пусть я дерево, но именно потому воспламеняюсь в секунды, хоть и буксую, и смущаюсь от плясок ваших.
Огромная хипстерская магнитола поймала волну моей непутевой жизни, дала ей крылья, весла, рельсы, колеса - все сразу, оптом.
А потом как-то так между прочим, шепотом, ласково так, сказала: "Вылазь и иди пешком. Ты чужая".

***

В моем идеально дне

Нет ничего,

Кроме книжного магазина,

Серого асфальта и неба,

Почти дождя,

Прощального августа

И какой-то абстрактной

Полутемной квартиры.

Я выбираю книгу,

Которая про меня,

Для меня,

Со мной, 

За меня,

Пробую ее 

На глаз, на вес

И на ощупь.

Мы должно опознать друг друга,

Как старые когда-то друзья,

Разделенные

Странными обстоятельствами. 

Но нам нельзя 

Ликовать

И пускать слезы -

Таков закон идеального

Монотонного дня

Сыгранного на одной длинной ноте

Спокойно и низко. 

Я беру эту книжку

Беспечно под мышку,

Как случайное приобретение,

Выхожу на асфальт,

Ведущий домой,

Точнее в анонимное

Книжное убежище.

Небо грозится,

Но не решается

А разражается

Только когда я уже спасена

И не промокла бумага. 

Дальше -

Как будто тихий скромный джаз,

Как будто звучащий из книги. 

Кофе, дождь за окном

И черным по белому

Что-то важное, спокойное, сильное -

Вне времени, вне меня. 

Субтропики

Чего ты хочешь

От этого города в субботу ночью?

Он все еще с похмелья.

Пальмы - и те неустойчивы

И вечно невпопад и не по сезону

Скидывают ветки.

Пройдешь через все пабы

На все мосты поднимешься

Во все завернешь переулки,

Всех перегаров надышишься.

Сдашься

И поплетешься 

Как бы домой,

Опутанный и замученный 

грузом обрывочным

Вечно неродной речи.

Купишь шесть бутылочек

И авокадо

И на кровати казенной

Под бесплатной газетой

Забудешься памятью,

Заблудишься в памяти.

А дома сугробы

И не выговорить длинного слова - 

Замерзнут губы.

И почти смертельно

Любое падение на спину

После пятидесяти

И автобус то ли уже не, 

То ли еще не,

То ли вовсе не. 

А ты все же не

И несмотря на.

И у этой ночи на белом дне

С нечистого считываешь листа. 

Зимнее

Мне было пять, меня оставили лежать

В больнице

Под казенным одеялом

Без мамы и вонючего зайца,

Которого я не раз защищала 

От стирки.

В большой комнате на стене,

На желтой потертой побелке

Остался висеть

Рисунок, 

Начерканный синей ручкой -

Дерево с круглыми плодами

И девочка, 

Не уступающая ему в размерах,

В треугольном платье,

С аномальной улыбкой

И неудобно согнутыми руками.

Я думала, что это навсегда,

Это голубое больничное одеяло,

Каша без соли,

Печальные глаза 

Безразличных чужих мам,

Почему-то веселые дети

В разноцветных колготках,

Пропавший голос,

Зимняя хрипота,

Внезапное сиротство. 

"Мама, что значит "крепись"?

Как это? Это не больно?"

Это слово из ее письма, 

В общем доброго и понятного,

Тревожило и снилось - 

Как будто я вдруг стала 

Крепкая снаружи как дерево,

А внутри этого всеупорного ствола 

Бьется ненужное неспокойное сердце -

И не вырваться, и не выплакать,

А только терпеть. 

Крепиться больно всегда.